Каждый день для нас полон драм: начальник накричал, на ­распродаже не нашлось нужного размера, поклонник подарил алые розы вместо ­любимых белых... На фоне надуманных проблем трагедия Натальи Широковой выглядит чудовищно, однако о том, каково это — быть на краю жизни и смерти, она рассказывает удивительно спокойно.

В детстве у меня часто были ангины — обычная история. После болезни я сдавала анализы: лейкоциты были повышены, но это нормально, никто и не думал о серьезных осложнениях. Потом анализы стали хуже, и врачи решили проверить, в чем дело. Мой первый диагноз — пиелонефрит (воспаление почек) — не самое страшное, что может случиться в жизни. А в 17 лет, видимо, на фоне изменений организма из-за переходного возраста, мне диагностировали гломерулонефрит (воспаление почечных клубочков). В тот момент ни я, ни родители до конца не осознавали, насколько опасно это заболевание: мне надо было учиться, поступать в университет. Я даже от гос­питализаций отказывалась. Почки, если нет обострения, вообще не болят. То есть если человек не сдает анализы, то может и не знать о своей болезни. Это и страшно: люди узнают о своем диагнозе, дойдя до последней стадии хронической почечной недостаточности.

Я хорошо училась и чувствовала себя тоже хорошо. Проблемы со здоровьем отошли на второй план — я рвалась замуж. За время учебы в университете успела выйти, развестись, познакомиться с будущим мужем и уйти к нему от бывшего. Окончила вуз, устроилась на работу в милицию, забеременела. Все складывалось идеально.

И тут началось. Врачи заговорили об аборте. «Вы варвар, — кричали они моей маме, — вам не жалко свою дочь! Она же умрет. А не умрет, так ослепнет!» Мама возвращалась домой и рыдала: «Давай избавимся от этого ребенка, мы же его еще не знаем, а тебя я люблю, ты у меня единственная». Но мне было 22, и я не верила, что со мной может что-то случиться. Я смертельно любила отца моего ребенка. Поэтому для меня вопрос — сохранять беременность или нет — даже не стоял.

Понятное дело, половину срока я провела в больнице. Естественно, было кесарево сечение. Конечно же, раньше срока. Мне принесли Камиля. Ему, видимо, тоже досталось наркоза, глазоньки закрыты и торчат длиннющие ресницы. Он немножко недоношенный, свернутые ушки, смешной, удивительно смешной! И такой красавец!

Долгое время мое состояние было нормальным, ухудшались только анализы. Я понимала, что почечная недостаточность нарастает. Совсем плохо стало в 2006-м — усиливалась интоксикация. Это когда чувствуешь себя абсолютно усталой, сил нет вообще ни на что. Все время хочется спать и чтобы тебя никто не трогал. Вот тогда я по-настоящему испугалась. Я ужасно боялась гемодиализа (внепочечное очищение крови). Его делают трижды в неделю по 4–5 часов. Пропускать сеансы нельзя. И так из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год. Ты словно привязан. Вдобавок у меня было несколько знакомых, которые умерли прямо на процедуре. Диализный зал снился мне в кошмарных снах...

Мне все-таки установили подключичный катетер для гемодиализа и подготовили к диализу перитонеальному. Это когда в живот вставляется катетер и брюшину необходимо заполнять специальной жидкостью 3–6 раз в день. Сначала выливается отработанная жидкость, потом этот ход перекрывается и в другой наливается жидкость, которая выполняет роль фильтра. Все это можно делать самостоятельно. У меня была трехразовая «заливка»: утром и вечером я делала ее дома, а один раз в день — в своем кабинете в милиции. В это время я изучала документы, работала на компьютере, разговаривала по телефону. Да, ­даже к такому можно привыкнуть.

Здоровенный подключичный катетер, торчащий хвостик катетера для перитонеального диализа... Удивительно, но в сексе все это «хозяйство» стало элементом игры. Катетеры нам не мешали, даже придавали ситуации пикантность. Муж смеялся: «Дорогая, ты у меня как терминатор».

Да, это, кстати, уже третий муж. Когда Камилю было 5 лет, мы расстались с его папой, он ушел к другой женщине, а я привела другого мужчину. Мы года два жили с папой Камиля, зная о наличии другой половины у своей половины. Даже время от времени обсуждали наших партнеров. И при этом любили друг друга. Такая у нас была интересная семья.

Итак, мое состояние ухудшалось, а лечить меня отказывались. Только представьте: из-за несовершенства законодательства у нас, сотрудников милиции, тогда еще не было медицинских страховых полисов! В Самаре даже произошло несколько трагических случаев, например, беременную женщину с кровотечением отказались забрать из дома в больницу, и она потеряла ребенка. А я тяжелела на глазах. Я даже описать не могу, что это за дурацкое состояние. Как острое и очень тяжелое отравление, которое ничем не снимешь. Я плакала и кричала мужу: «Сделай что-нибудь, спаси меня, в конце концов!»

Ребенку было уже 12 лет, он говорил: «Мамочка, я отдам тебе свою почку!» А ведь я его этому не учила! Я отвечала: «Сынок, не берут у таких маленьких, как минимум в 18 лет можно стать донором». Сын просил: «Пожалуйста, потерпи 6 лет, я тебе обязательно отдам. Ты только выживи». И я собиралась выжить. Если умирать, то в самый последний момент. Я за эту жизнь буду руками, когтями цепляться!

В какой-то момент у меня появилась злость на врачей: я такая умная, хорошая, красивая, меня все любят, а лечить не берутся. Почему меня бросают без помощи?! Может быть, злость и помогла выжить. Про любовь близких и заботу я даже не говорю: они исполняли малейшие желания.

Я не знаю, как мой муж, человек ­абсолютно бесконфликтный, добился направления в больницу. Мне сделали две процедуры гемодиализа, и я перенесла их очень тяжело. Но как раз в то время у нас в Самаре начали делать операции по трансплантации. Я ждала всего полгода — это очень мало. Часто бывает: человека вызывают на операцию, начинают подготовительные процедуры, он настраивается, а потом — бац! — «Нет! В этот раз не получится!» И так годами! Понимаете, это же не очередь, это просто лист, и мы ждем — все в равных условиях, у всех уже наступила терминальная стадия почечной недостаточности, пограничная. И понятно, что там, за этой границей...

Меня вызвали на пересадку рано утром — я ехала на службу, с пакетом документов, в рабочем костюме. В таком виде и помчалась в больницу. Помню, как, лежа на операционном столе, вдруг испугалась. Мне сказали: «Ничего удивительного. Нормальному человеку должно быть страшно». — «Ну, слава богу, я нормальная».

Операцию я перенесла хорошо, но где-то через полгода у меня случилась тяжелейшая цитомегаловирусная пневмония. Цитомегаловирус есть практически у любого человека, а для тех, кто перенес пересадку, он просто губителен — у них же нет иммунитета. Я попала в реанимацию, три дня вообще выпали из жизни — я их не помню. Говорят, я обещала кому-то свадьбу устроить с 20 %-ной скидкой, от целлюлита вылечить. Мужу гадостей наговорила: «Ах, не можешь меня забрать из реанимации? Значит, не любишь! Тогда и я тебя не люблю!» Вспоминаю со смехом, а тогда мне было абсолютно не весело.

Наверное, все пережитое сделало меня мудрее. Одна из моих любимых присказок: «Все — мелочи по сравнению с жизнью и здоровьем — твоим и твоих близких». Между людьми столько надуманных конфликтов! «Ты белье не погладила!» Да и бог с ним, потом поглажу! Или: «Ты с работы поздно пришел!» Значит, была какая-то причина. Я вот точно из-за таких пустяков не заморачиваюсь. Себя и других любите! Все остальное — пустяки.

С момента трансплантации прошло четыре года. Сколько прослужит пересаженная почка, предсказать невозможно. Я знаю людей с «20-летней» почкой, а у кого-то происходит отторжение в первые полгода, год, два. Далеко не все решаются на пересадку. Многие боятся перемен и операцию называют лотереей. Для меня возможность распоряжаться своей жизнью оказалась гораздо важнее.

Фото: Jenny Van Sommers