После смерти мамы на Ольгу свалился груз вины, который она была не в состоянии поднять.

Семья

“Моя мама болела очень долго, последние 10 лет не выходила из дома, зависела от капельниц, кислородной подушки. Старший брат сразу после школы уехал в Германию, папа всегда был немножко не от мира сего, так что за мамой ухаживали мы с бабушкой.

Обычно я приезжала к маме два раза в неделю – привозила продукты, немножко готовила, убирала, оставляла деньги, слушала жалобы. Последнее было тяжело: близости у нас никогда не было, меня воспитывала бабушка, и она для меня самый родной человек. А интересы мамы всегда были ближе к искусству и далеки от нас с братом. Даже прикованная к кровати, она активно переписывалась с друзьями, писала книгу о викторианских поэтессах, вела очень яркую жизнь для человека, который много лет не видел улицы. А мне доставались ее жалобы и обвинения.

Кажется, все – от папы до маминых подруг – считали, что я предала маму, когда уехала из дома жить к своему молодому человеку. Я и сама понимала, что не отдаю ей себя полностью. Записалась в спортклуб, а могла бы оплатить лишние часы сиделке. Или поехала на море, а это десять дней и куча денег, которые я могла бы отдать семье. Красивая одежда, вкусная еда – каждый раз я чувствовала огромную вину. Особенно когда звонила мама и спрашивала, где я, с кем я, а потом говорила особенным тоном: “Ну хорошо, главное, чтобы тебе было весело…” Мне казалось, будто все мои внутренности пропустили через мясорубку.

Звонок

Этот месяц выдался особенно тяжелым: мама бесконечно плакала и жаловалась, ей становилось все хуже… А может, и нет. Она всегда жаловалась. Я вызвала известных специалистов на дом – никто не нашел ухудшений. Обследование в клинике, на которое я взяла кредит, тоже не показало изменений, а мама продолжала плакать. Умоляла вызвать брата из Германии, чтобы “посмотреть на него перед смертью”. Посоветовавшись с бабушкой и папой, я решила не дергать брата – он только вышел на новую работу и не хотелось срывать его с места.

Еще я подумала, что мама совсем расклеилась, психосоматика – великая вещь. И я жестко поговорила с ней о том, что она должна взять себя в руки, о том, что бабушка уже измучена и на пределе, что я не могу каждый день чуть что бежать сломя голову с работы, потому что маме что-то показалось. В конце концов я зарабатываю деньги, в том числе и ей на лечение. Вечером я пошла в спортклуб, потом встретилась с подругой. Перед сном увидела пропущенный звонок от мамы, но не перезвонила – было уже поздно. Утром она умерла.

Потом врачи говорили, что они смотрели не то и не там, что “никто не мог предугадать…” А для меня начался ад: мама умирала, ей было больно и плохо, а все ей советовали “взять себя в руки и прекратить хныкать”. И даже сына перед смертью она не увидела, и на ее последний звонок я не ответила.

Совесть

После похорон жить стало невозможно. Я шла на работу, возвращалась, пила чай и ложилась в кровать. Делать ничего не могла: мне было стыдно есть вкусное, заниматься сексом, разговаривать с друзьями, смотреть кино, то есть делать все то, чем я занималась, вместо того чтобы быть рядом с мамой. Через месяц такой жизни мой мужчина отвел меня к врачу. Во время первого сеанса я просто каялась. Мне казалось, доктор сейчас выгонит меня. Скажет, что не понимает мою проблему, что моей маме было действительно плохо, а я ленивая эгоистка.

На следующем сеансе врач спросил, что я должна была делать тогда, чтобы не чувствовать вины сейчас. Я перечислила: остаться жить с родителями, настоять на приезде брата, всегда откликаться на мамины просьбы, уговорить врачей оставить ее в больнице и исследовать до победного, больше с ней разговаривать… Он начал задавать все новые и новые уточняющие вопросы, и из моих ответов складывалась абсурдная картина: если бы я проводила с мамой столько времени, сколько ей было необходимо, то не смогла работать и оплачивать лечение и ее хобби. То есть что бы я ни делала, все равно оказалась бы плохой дочерью. Это была первая брешь в моем чувстве вины.

Потом доктор сосредоточился на моей семье. Начал нападать на брата: “Он на семь лет старше? И при этом за все платили вы? Значит, у него семья и тяжелая финансовая ситуация, а вам не трудно? А как часто он разговаривал с мамой по “Скайпу”, например? Два раза в неделю. Думаете, ей этого хватало?” И так далее. Или про папу – как много тепла и поддержки получала от него мама? Почему взрослый мужчина переложил на меня ответственность за лечение жены? Меня это злило: я понимала, что он спрашивает не просто так, но не понимала зачем. Вступала в спор, защищала. Врач, кажется, просто не понимал, в каком аду мы все жили много лет, что все крутилось вокруг маминой болезни, что папа забился в депрессию, из которой уже не может выйти, что брат мучается из-за того, что, несмотря на отъезд, не смог заработать денег на лечение, что он хороший, просто слабый человек…

Прощение

Доктор внезапно прервал мой монолог: “Странно, что вы находите так много аргументов, чтобы оправдать своих близких, а для себя у вас нет ни одного доброго слова…” В общем, он дал мне задание побыть собственным адвокатом. Написать сто причин, почему я не виновата в смерти мамы. С первыми пятью было несложно: их многократно проговаривали мне мой мужчина и подруги: “Я слушала врачей, а они говорили, что опасности нет”; “Мама много раз готовилась умирать” и так далее. На десятой причине я задумалась, на пятидесятой – рыдала, но уже не от чувства вины, а от жалости. К маме, такой нежной, возвышенной, которой стоило бы выйти замуж за сильного состоятельного мужчину и быть до старости его оранжерейным цветком. И к папе, такому умному и такому не приспособленному к быту. И к нам с братом – вечно забытым и вечно ответственным за наших беспомощных родителей… И к бабушке, на глазах которой умирала ее дочь. И почему-то через эти слезы я прощала нас всех, и себя, и маму, потому что внезапно поняла, что всегда очень злилась на нее, но никогда не смела произнести это даже в мыслях.

Не скажу, что моя жизнь стала сразу беззаботна. Но я потихоньку начала есть и обниматься с любимым, ходить в бассейн. Не могу без слез думать о маме, но потихоньку выкарабкиваюсь. А когда становится невыносимо, перечитываю и дописываю список – сейчас там 67 пунктов. Врач сказал: как только будет сто, мне станет гораздо легче. И я в это верю”.

Записала Алина Фаркаш